Отправлено: 16.05.10 20:04. Заголовок: Чукчанские заметки

«РАСТОЧИТЕЛИ»

Великим всенародным праздником искрилась и звенела благословенная крымская земля.
Вдоволь налакомившись чебуреками в «Крымском дворике» успешного сакского предпринимателя Анатолия Ивановича Мины, два шалберника, Вячеслав и Чукча, лихо, по-шумахерски, зарулили на своих инвалидных «рычажках» в гастроном «Праздничный», что на «Пятаке», напротив «Фараона». Добродушно-лукавыми физиономиями и жизнерадостными прибаутками заразили весельем двух девушек-продавщиц. Заручившись таким образом их расположением, подробно расспросили о достоинствах и недостатках чудодейственных зелий, зазывно поблескивавших на полках под лучами весеннего крымского солнца. Купили штоф «горькой», кусок ветчины, полбуханки свежего белого хлеба и, пожалуй, впервые за день притихли, задумчиво разглядывая витрину с закусками.
Тёмный пурпур копчёных колбас с крупными и мелкими белёсыми вкраплениями, нежная розовая мякоть лососёвых, девственная белизна аппетитных ломтей сала, поблескивающие перламутром гладкие тушки жирной сельди, хрустальная слеза на янтарном срезе голландского сыра, замысловатая вязь нежных прожилок на рдяной ветчине, искусно исполненная на боках миниатюрных консервных баночек влажная свежесть отборных червонных икринок – вконец растрогали кандидатов в сибариты и погрузили их в сладкие воспоминания и размышления…
– А не хотел бы ты сейчас, Чукча, на кусок свежего хлебушка положить толстый ломоть ветчинки, погуще намазать его икоркой, прикрыть лососёвым бочком и пришлёпнуть это великолепие вторым куском хлеба? – спросил Вячеслав Чукчу, перебирающего в потёртом «кенгурятнике» пачку купюр. И сам полез в сумку за кошельком.
Продавщицы замерли за прилавком – поблазнилось, что недельный план сам идёт в руки.
– Не-е-е, – протянул Чукча, мечтательно подкатив глаза, – я сейчас побаловался бы гороховым супчиком, да с плавающими в нём охотничьими сосисками, что нередко приходилось едать в заморском городе Штральзунде.
– Ты опять о своём! – беззлобно возмутился Вячеслав. – Продался немцам за сардельки, а кто будет отечественного и братского производителя поддерживать? Вот глянь, селёдочка какая! Смотрю – и сразу вспоминаю, как на боевой вахте в Баренцевом море рыбаки бочками снабжали наш корабль свежайшей жирной селёдкой. Вот уж отвёл душу!.. Гляди на витрину. А какая колбаска сервелат? А сыр «Рокфор»?..
Девушки согласно кивали головами.
Но Чукча-«изменщик» ничего не ответил – перед его глазами плавал огромный алый кусок разваренной свиной ножки, над которым он частенько гурманствовал в вюнсдорфском гаштете «У поляка».
– Э-эх! – рванул на груди тельняшку Вячеслав, – гулять так гулять!! – Хозяйки прилавка с готовностью засуетились. – А давайте-ка нам, девушки, два… плавленых сыр-ка «Дружба»…

 Отправлено: 17.05.10 10:39. Заголовок: Хулиганы вы с Вячесл..

"Хулиганы" вы с Вячеславом, товарищ Чукча. Но в описании еды чувствуется благотворное влияние Николая Васильевича.

А иллюстрация - по контрасту? Кстати, если еще есть художественные работы, просим создать тему в Художественном разделе:

click here

 Отправлено: 17.05.10 15:51. Заголовок: Ольга пишет: "Х..

Ольга пишет:

цитата:

"Хулиганы" вы с Вячеславом, товарищ Чукча.

Что поделаешь - на заре туманной юности состоял, увы, на учёте в ДКМ...

Ольга пишет:

цитата:

Но в описании еды чувствуется благотворное влияние Николая Васильевича.

Безусловно: незримое присутствие духа Гоголя, в своё время лечившегося в описываемых мною краях, наложило известный цветистый отпечаток на сие скромное сочинение.

Ольга пишет:

цитата:

если еще есть художественные работы, просим создать тему в Художественном разделе:

Подумаю на досуге...

 Отправлено: 19.05.10 00:35. Заголовок: ..

МИШИКО ИШАКАШВИЛИ
(Привет от А.П. Чехова)

Мишико Ишакашвили, тридцатидевятилетний мальчик, отданный три года тому назад в ученье к шашлычнику Мизандари, в ночь под закрытие Пекинской Олимпиады не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и поварёшки, прихватив с собой запас свечей, ушли в ночной клуб, он достал из хозяйского шкапа пузырёк с чернилами (в ноутбуке давно «села» батарейка, а света в Тбилиси, вот уже 15 лет как не было), ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, начал вспоминать буквы. Вспомнив, наконец, стал писать.
Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмный образ Шеварднадзе, по обе стороны которого тянулись полки с сушёными плодами ткемали, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьёй на коленях.
«Милый дедушка, Жорж Жоржич! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Днем Чёрной Неблагодарности и желаю тебе всего от господа нашего диавола Сатаниани. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался»…
…«А вчерась всю Грузию оккупировали российские войска, и мне была выволочка. Славянский солдат выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я по нечаянности и природной ограниченности нажал на кнопку открытия огня и залповой системой «Град» спалил дотла родильный дом с осетинскими ребятёнками в люльках. А потом повариха из русского лазарета велела мне почистить селёдку, а я начал с хвоста, а она взяла селёдку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Поварёшки надо мной насмехаются, посылают в Сельпомаркет за самогонкой и велят красть у русского солдата тушёнку, а солдат бьёт чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают галстук, в обед бро-нежилет и к вечеру тоже галстук, а чтоб чаю или щей, то славяне сами трескают»…
…«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Мишико, — Нечистой Силой тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а галстуки кончаются, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу.
А намедни русский солдат с ероплана душеньку мою напугал, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А ещё кланяюсь синюшной тётке Скандализе, кривому Маккейшке и коту Билли из Орального кибинету, а аудиоплейер мой никому не отдавай. Остаюсь твой внук Мишико Ишакашвили, милый дедушка приезжай»…
Мишико свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в засаленный конверт, выменянный накануне на базаре за тюбик крема для кожи лица у заезжего, безобразно рябого, торговца свининой... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
На Вашингтон дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: «Жоржу Жоржичу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он повязал галстук и, не набрасывая на себя бронежилет, прямо в памперсе выбежал на улицу...
Иноземный торговец из свино-сальной лавки, которого он расспрашивал накануне, сказал ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на военных кораблях с гуманитарными чипсами, ну очень загорелыми матросами и позорно неточными ракетами.
Мишико добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель.

***

 Отправлено: 23.05.10 00:26. Заголовок: «СТРАШНАЯ» ПЕСНЯ На..

«СТРАШНАЯ» ПЕСНЯ

На дворе – снег, мороз и середина 50-х годов ушедшего века. Наш барак сколочен из янтарно-жёлтых досок, – наверное, поэтому комната кажется мне огромной и светлой.
Пахнет мандаринами, салатом и домашней выпечкой. Моя мама тáк печёт пироги – язык проглотишь!
В углу возвышается ёлка с невесомыми блестящими игрушками, серебристой мишурой и красной картонной звездой на макушке, – значит, Новый Год.
За длинным праздничным столом сидят мои родители и много гостей. По причине малолетства – мне три с половиной года – я почти никого не знаю. Звенят рюмки, стучат тарелки, звякают вилки и ножи. Чугунная печка на совесть прогрела помещение, теперь здесь, как в предбаннике. Отец приоткрывает форточку единственного окна. Раскрасневшиеся взрослые, перебивая друг друга, громко что-то обсуждают, весело смеются. Меня их пустяковые разговоры совершенно не интересуют, – стоя на коленках около табуретки, я занят конфетами. Нет, не лакомлюсь, – играю, вообразив одну автобусом, другую – грузовиком, третью – «Победой»…
Оконные стёкла затянуты морозной кружевной паутинкой. Сюда сдвинута прикроватная тумбочка. На ней – патефон. Патефон я люблю – одна только изогнутая никелированная железяка с поющим набалдашником чего стоит. А какое счастье, если тебе разрешат покрутить заводную ручку!.. Но такое случается очень редко. Поэтому назвать моё детство безусловно счастливым – просто язык не поворачивается.
Недавно родители отдали мне пустую жестяную коробочку из-под патефонных иголок. В ней я храню мои «сокровища»: гаечки, маленькую ракушку, разглаженное ногтем и аккуратно скатанное в трубочку зелёное «золотце» от дорогой конфеты, перламутровую пуговицу, две латунные офицерские звёздочки (ещё одну я очень выгодно выменял у соседского Сашки на полупрозрачный камешек ярко-красного цвета). Здесь вы найдёте ещё кое-какие мелочи, название и происхождение которых я объяснить затрудняюсь, но твёрдо знаю одно – это очень ценные и нужные вещи.
Надо сказать, что в моей любви к музыкальному чудо-аппарату есть одна «заноза». Смотрите, из-за стола поднимается высоченный, худой дяденька. Это, вспоминаю, друг отца по службе в военной авиации. Кажется, его фамилия Малиновский. Вот он подходит к патефону и принимается вращать ручку. Шипит игла – и гости хмельными голосами начинают зычно подпевать пластинке:

«Родины просторы – реки и долины,
В серебро одетый, зимний лес стоит.
Едут новосёлы по земле целинной –
Песня молодая далеко звенит…».

Даже полный свод фундаментальных психологических наук вряд ли в состоянии дать хоть сколько-нибудь вразумительное объяснение такому феномену: почему именно эта песня всегда ввергает меня, карапуза, в состояние обречённости, переходящей в неистовство. Спустя лет сорок мне будет доставлять огромное удовольствие петь её под гитару в компании друзей.
Но сейчас я о том и ведать не ведаю, а только с ужасом осознаю, что взрослые, все как один, вдруг сошли с ума, и единственный здравомыслящий человек здесь – я. Что они так кричат? Сейчас, наверняка, начнётся нечто жуткое. Мне жалко этих больших, утративших рассудок людей. Но чем я, такой махонький, могу помочь им? Потом мне становится до слёз жаль и себя.
Пока звучит первый куплет, я ещё кое-как креплюсь: гримасничаю, глубоко дышу, набирая воздух в лёгкие. Припев же становится последней каплей, переполняющей сосуд моего поистине ангельского долготерпения:

«Ой, ты, зима морозная,
Ноченька яснозвёздная,
Скоро и я увижу свою любимую в степном краю.
Вьётся дорога длинная.
Здравствуй, земля целинная,
Здравствуй, простор широкий, весну и молодость встречай свою!».

Спотыкаясь о стоящие у двери санки, с диким рёвом я вылетаю в мёрзлую пустоту коридора. Две лампочки льют яркий свет на чисто выскобленный дощатый пол и клубы пара, валящие у меня изо рта после каждого судорожного всхлипа. А может быть, лампочек вовсе не две, – просто двоится в глазах от слёз? Нет, всё-таки – две.
Мама выбегает следом за мной, долго успокаивает, и мы возвращаемся к гостям. Те добродушно подсмеиваются над моим необъяснимым испугом, но пластинка со «страшной» песней уже снята с покрытого малиновым сукном диска и уложена в бумажный конверт. Патефон наигрывает вальс «На сопках Манчжурии».
Эта музыка мне нравится.

 Отправлено: 23.05.10 00:32. Заголовок: ПЕРВОЕ ДУНОВЕНИЕ В..

ПЕРВОЕ ДУНОВЕНИЕ ВЕЧНОСТИ

Июльским утром 1960 года в башкирском селе Старо-Надеждино вспыхивают кровопролитные боевые действия.

Баталия развёртывается на полу бабушкиного дома между тремя десятками облезлых оловянных солдатиков. В боевых порядках одной из сторон – пластмассовый суворовец.

Полководец – я.

Метнув свинцовый слиток с передовой позиции любого из войска и лишив им противника двух-трёх «активных штыков», переползаю по-пластунски в его расположение. Отсюда точно так же «стреляю» тяжёлой болванкой по противостоящему строю. И так – до тех пор, пока металлические бойцы какой-либо из шеренг не полягут все до единого. Тогда становится ясно: там, где на ногах остался хотя бы один солдатик, – это «наши», а повержен – «супостат».

Один из бросков оказывается на редкость точным – увесистый биток попадает в суворовца и… сносит бедолаге голову. Из-под чёрной фуражки с красным околышем на меня укоризненно смотрят нарисованные глаза. Как же без головы? Без головы идти в бой нельзя!

Мне жалко суворовца. Нет, не как свою забаву, а как живого человека. Ведь жизнь его, пусть и игрушечная, фактически кончена. Оловянного солдатика сколько ни «убивай», а поставишь его на устойчивую круглую или продолговатую опору, – и вот он уже в полной боевой готовности. А пластмассовый суворовец?.. Если даже приклеить ему голову пластилином, то всё равно при малейшем сотрясении или падении она будет каждый раз отваливаться, а суворовец – снова и снова погибать…

Под окошком – соловьиный свист. Так свистеть умеет только Юрка Сироткин, мой друг и ровесник. Он живёт на нашей улице, через дом.
– Мишка, айда к новосёлам! Их мужик разбился!

– Ты чё? Ври больше!

– Вот те крест! Айда!

Новосёлами в Надеждино называют молодых дядю Васю и тётю Люду Захаровых, откуда-то приехавших сюда с двумя детьми примерно так с неделю назад. Поселились они в доме через дорогу, почти напротив нашего, справа наискосок. Мы с Юркой пока даже не знаем, как зовут их мальчишку и девчонку. Да и что нам с ними водиться? Они – малышня трёхлетняя, а нам скоро по семь стукнет! Только сначала – мне, а потом Юрке. И к тому же мы в этом году пойдём в школу.

А ещё у главы семьи новосёлов есть важнецкий мотоцикл «Ковровец», мечта каждого надеждинского мальчишки.

Мы выскакиваем за калитку. Вижу: у забора и во дворе новосёлов полно народу, в основном – мужики. Босиком пылим через дорогу и останавливаемся около узкой дощатой скамейки, прилепившейся к посеревшему от времени и дождей забору. Сидящий там дядя Петя Богатёнков смолит папироску за папироской и вполголоса рассказывает только что подошедшим мужикам:

– Вчера днём поехал Васька на мотоцикле в Бедееву Поляну по каким-то делам. Жене сказал – к вечеру вернётся. Что тут до Поляны ехать-то – всего двадцать километров. На мотоцикле, не спеша, за полчаса доберёшься. Уже далеко за полночь – а его всё нет. Ну, Людка и всполошилась, побежала к председателю. Тот – к водителю своего «газика». Поезжай, говорит, с Людкой в Поляну – походите по знакомым, загляните в больницу и в милицию – поспрошайте, а я туда сейчас позвоню. Ну, пока звонили, собирались, заправлялись, уже светать стало. Отъехали за село с полкилометра – глядь, с горы катит маслозаводский «Беларусь», а в коробе для бидонов – Василий скрючился. Тракторист Колька бает, что нашёл его километрах в двух от Надеждино. Мотоцикл – всмятку, в канаве валяется, а Васька, весь в крови, на обочине лежит, не шевелится, только мычит что-то. Знать, сбила его в темноте какая-то сволочь и укатила прочь.

– И чё, Кольке навстречу никто не попадался?

– Не, не попадался… Да Ваську мог и кто-нибудь попутный садануть. А потом через село просквозил: хош на Ахлыстино, хош на Анинск, хош ещё куда – ищи ветра в поле. Сам посуди: не мог Колька никого встретить, ведь когда он Ваську нашёл, кровища и на нём, и на дороге превратилась в корку – что твоё голенище. Ежели Васька собирался к вечеру вернуться, то, значит, и сбили его вечером, – почитай, целую ночь провалялся на обочине.

– Мда… А что наш доктор говорит – жить-то будет?

– Доктор ещё вчера утром зачем-то в Уфу уехал. А фельдшерица Алевтина ничего сделать не может – бает, нет в больнице специальных приборов. Васька и не шевелится, и не сказывает ничего, только глазами лупает. Председатель звонил в Поляну, в милицию и в больницу – с главным доктором разговаривал. А тот бает, что ежели Васька ногами-руками не работает, то, наверняка, у него хребет переломан. Сейчас мужики крестовину сколачивают, чтобы ровно лежал. Потом в Поляну повезут – там уже очень важного доктора из Уфы ждут.

Мы с Юркой сквозь толпу протискиваемся к середине двора. Угрюмые мужики молча курят. Бабы сгрудились вокруг тёти Люды, что-то шепчут ей, поглаживают по плечу. Рядом, вцепившись в материнский подол и тараща по сторонам непонимающие глазёнки, стоят новосёловы малыши. Впечатление такое, что будто бы даже домашняя живность подавлена несчастьем, свалившимся на семью, – куры и утки со своими выводками забились в сарай и клюва оттуда не высовывают. Один только глупый котёнок весело кувыркается в пыльных придорожных лопухах и дурашливо гоняется за жирными фиолетовыми мухами, вьющимися над кучей навоза, сваленного за огородной изгородью.

На земле лежит крест, наспех сколоченный из грубо отёсанных досок. Строительного материала во дворе и сарае много – дядя Василий собирался к осени основательно подправить дом: утеплить, подлатать крышу, пристроить веранду… И в Поляну он подался, чтобы прикупить там всякую скобяную мелочь, какой нет в нашем сельпо. Все эти подробности мы узнаём из тихих разговоров стоящих рядом сельчан.

Мужики с величайшей осторожностью укладывают дядю Васю на зловещую крестовину и чистыми холщёвыми тряпками, прямо по пыльной, бурой от крови одежде, крепко привязывают к доскам его вялые руки, ноги, туловище. Кровь с измученного лица и загорелых рук уже смыли, страшные ссадины помазали йодом. Мертвенно бледный, с отчаянно-усталыми и уже безысходно-равнодушными глазами, он напоминает мне распятого Христа, которого я видел у бабушки на картинке и нательном крестике.

За калиткой слышится сигнал автомобильного клаксона – подъезжает грузовик. Шофёр открывает задний борт – кузов чисто выметен, как к свадьбе. Бабы начинают причитать – председатель цыкает на них. Те покорно умолкают. Четверо мужиков бережно поднимают крест с дядей Васей, разворачивают и головой вперёд выносят со двора. Так же, вперёд головой, укладывают на край кузова. Двое запрыгивают наверх и медленно продвигают жуткую крестовину ближе к кабине. Затем закрывают борт и садятся на пол, прикидывая, как удобнее придерживать пострадавшего, чтобы его меньше беспокоило на колдобинах, уклонах и поворотах. Соседка новосёлов уводит малышей к себе домой. Шофёр и тётя Люда садятся в кабину. Машина обдаёт нас прогорклым облаком выхлопных газов и вскоре исчезает за поворотом у маслозавода…

Вечером грузовик привозит дядю Васю обратно – он умер во время операции. Народ снова начинает стекаться к дому новосёлов – надо помочь тёте Люде в подготовке к извечному священному обряду проводов человека в последний путь…

Утром Юрка и я в толпе односельчан стоим у гроба, в котором лежит дядя Вася. Восковое лицо его выражает умиротворённое иконописное спокойствие. На кладбище мы не идём. Не потому, что испытываем инстинктивное отвращение к смерти, как к заразной болезни. Просто и так вдосталь нахлебались вязкого мёртвого воздуха в доме покойного. Сидим на придорожном откосе у нашего дома, откуда хорошо виден погост. Вот далеко-далеко на горе из-за высоких старых берёз появляется группа людей, несущих открытый гроб. Следом – две фигурки, словно связанные крышкой. А за ними – длинная, тёмная скорбная вереница сельчан.

– Вот поди ж ты, – задумчиво произносит не по годам философски направленный Юрка, – всего-то неделю пожил в селе человек, а сколько народу вышло его проводить…

Я просто молчу.

Потом Юрка вспоминает, что должен надрать ведро лебеды поросёнку, и убегает. А я захожу в дом, беру «погибшего» суворовца и закапываю его недалеко от колодца.
Бытие, со всеми его передрягами, воспринимавшимися детским разумом как безобидные последствия игры под названием «Жизнь», сегодня мелькнуло из-за кладбищенских деревьев леденящим душу ликом смерти, безутешной в своей необратимости.

Отныне бросать всякие тяжёлые предметы даже в оловянных солдатиков я не буду больше никогда.

2008 год.